Я ищу человека, спасшего мне жизнь. Я не знаю на каком он свете. Мы были случайными попутчиками в питерском метро.
Канун выборов. Выходные. Тишина. Реклама неназойлива. Вот напротив стоит молодой человек, скорее даже подросток и держит яркую «единороссовскую» газету. Вычурность в том, что он разворачивает ее слишком явно «на публику», предвыборных газет нигде уже не раздают, поэтому таскающий с собой старый номер и читающий ее в метро может быть только одним – передвижной, живой рекламой, к которой неприменим закон. Читать все, что вздумается нам еще не запрещают. А вот так навязчиво обрабатывать если не слух, то глаз в местах массового скопления – подсовывая яркую партийную эмблему – вполне узаконенное нарушение закона. Но я люблю совсем другое чтение. На моих коленках «Дело» с Самуилом Лурье. Его «Обострение классовой борьбы» я не успеваю дочитать, потому что два массивных ботинка останавливаются передо мной и на плохом, но понятном английском звучит «фак», «блек» и прочее «вон из России».
Поднимаю глаза. Классический российский скинхед. Бритая голова, черная куртка, ботинки и взгляд. Нехороший такой взгляд. Ровесник моего старшего сына. Его маме должно быть, как и мне 42. Мы смотрели одни и те же фильмы, сдавали одинаковые экзамены, ездили в пионерские лагеря и пели там про дружбу у костра, примерно в одно время получали дипломы, выходили замуж и рожали своих первенцев. Теперь наши дети подросли. Мой сын учится в Китае. Чтобы не стать мишенью для «наших фашистов». Прицел в питерском метро 1 декабря вместо него свелся на мне. А я люблю этот город. Я приезжаю к нему иногда без всякого повода. И говорю ему на перроне всегда – здравствуй, и езжу бездумно в метро, не думая о том, что это опасно. Хотя об опасности легитимизированного фашизма в стране, знаю, может быть больше многих. Не только потому, что я – журналист. Не только потому, что видела, как привозили из Москвы гроб с телом забитой скинхедами тувинской студентки. Распухшая голова не помещалась в посмертное ложе, а тело с гуттаперчевой готовностью складывалось, как у тряпичной куклы, потому что были переломаны все кости. Первокурсница иняза успела только деликатно сообщить по телефону мужу сестры – коренному, безукоризненно голубоглазому, светлокожему москвичу только три слова: кажется, у меня проблемы… После этого телефон замолчал навсегда. Его не забрали. Как и деньги. Отняли только жизнь.
Увидев дополнение к словам в виде разворачивающейся для удара ноги, я вскочила, и, намотав на руку массивный и дорогущий черт, фотоаппарат (общественное имущество, выданное мне со скрипом, лишь потому, что я должна была сфотографировать духовного лидера буддистов Его Святейшество Далай-ламу в Индии) предостерегла: «Только попробуй, негодяй». Русская речь от «фак, блек» затормозила умственную деятельность решительного юноши, но ненависти не поубавила. Он включил другой режим, в котором впрочем, был тот же скудный лексикон. «Россия – для русских! Зиг Хайль!». Он еще поупражнялся в попытках лягнуть меня ногой, но на «Черной речке» вдруг вышел. Его последние экзерсисы в виде выставленного среднего пальца и матов я попыталась снять на аппарат, но он вместе с напарником трусливо стал скрывать лицо.
